Андрей Стволинский

Как я стал предателем

Анархистом я стал ещё в школе; ещё в школе это для меня закончилось очень плохо.

Когда я учился в восьмом классе, у нас появился новый учитель истории – Алексей Александрович Василивецкий. Выглядел он крайне неказисто и молодо, но имел одну любопытную для тех времён черту – был самым настоящим анархо-синдикалистом. Надо сказать, что в 1988 году это было вновинку. Пообщавшись с ним пару раз после уроков на политические темы, я решил для себя, что всё это очень круто и я теперь тоже анархист. Алексей Александрович молодым кадрам был рад, но сразу предупредил, что для серьёзных дел я ещё молод и могу принимать участие только в тех мероприятиях, где он будет уверен в моей безопасности. В течение целого учебного года я бегал за ним, аки собачка и в результате увидел жизнь анархистов в самых разных проявлениях. Я побывал на заседаниях клуба “Община” и митингах против Горбачёва и КПСС, где гордо отирался вокруг неких косматых личностей; я читал и обсуждал Оруэла и ходил на какие-то диссидентские спектакли.

Через несколько месяцев участия в этих мероприятиях я понял, что толку в них нет никакого и решил проявлять низовую активность. Я напечатал на папиной пишущей машинке несколько листочков с призывами к введению самоуправления в школе и развесил их в раздевалке. Один из листочков я показал Алексею Александровичу в надежде, что тот сможет поруководить мной в моей нелёгкой борьбе или, оценив моё рвение, возьмёт меня в настоящий боевой анархический отряд. Алексей Александрович в ответ рассеяно улыбался и говорил, что это, безусловно, интересно. К весне моё терпение лопнуло. Я начал воплощать анархические принципы на уроках истории. Из окна пятого этажа полетели тома сочинений Ленина, потом стулья и даже (!) парта. Я синтезировал йодид азота и насыпал его на учительский стол. Йодид взорвался, когда Алексей Александрович бросил на него классный журнал. Его терпение лопнуло, когда я налил на карниз за окном кабинета истории клей “Момент” и поджёг его за минуту до начала урока. Выглядело это красиво: красные языки пламени и густые клубы чёрного дыма. Алексей Александрович сначала не на шутку струхнул, затем, сообразив, в чём дело, с минуту в ярости пометался по классу и, подлетев ко мне сзади, со всех своих тщедушных сил звезданул по затылку кулаком.

Я оказался в больнице с сотрясением мозга. Так мне впервые было объяснено, что настоящий анархизм – это не хаос и безвластие, а сообщество гармоничных личностей. Но гордо стоять под чёрным флагом и продавать газеты я не хотел уже тогда.

В 1997 году я нигде не работал и ухитрялся зарабатывать деньги тем, что покупал у Подмосковных и Тверских ментов различные оперативные видеосъёмки и продавал их телекомпании НТВ. Денег это больших не приносило, но отнимало не более двух-трёх часов в неделю. Надо ли говорить, что всё лето я шлялся по Москве и Подмосковью, а также отвисал на дачах у своих друзей.

22 июня на дачу к Ксении П. приехал в гости Илья Романов. В тот момент мы с ним ещё знакомы не были и спокойно просидели весь вечер за одним столом. На утро Илья узнал, что я – автор и издатель журнала ПРОГУЛКИ РАНЕНЫХ, который ему показался фашистским изданием. Так сложилось, что у нас при себе оказались пистолеты – не ахти что, пневматика с баллончиками, но мой бутылку от шампанского пробивал насквозь с десяти шагов – Романов в качестве полемики предложил стреляться. Помирили нас назначенные секундантами Дима Модель и Захар Мухин. Они, по-моему, здорово испугались отведённых им ролей и всячески заглаживали конфликт. В Москву мы с Романовым ехали вдвоём и вели мирную конструктивную беседу. Так я познакомился с анархистами, которые предпочитали действие разговорам. Причём предпочтение это было абсолютно осознанным, поскольку в риторических способностях Ильи Романова не сомневался никто.

Эти анархисты мне понравились куда больше нервно-паралитического Лёши Василивецкого и хотя они тоже не спешили принимать меня в свои “боевые отряды”, я был рад помогать им в мелочах, поскольку не сомневался ни минуты, что у этих-то боевые отряды существуют. Именно тогда, 22 июня 1997 года я впервые оказался на перифирии того смерча событий, который войдёт в историю под названием “левый терроризм в России конца 20 века”.

В последний раз Илью я видел 12 октября 1998 года. Тогда он был пьян и размахивал грязной хозяйственной сумкой, приговаривая “А знаешь, что у меня здесь? У меня здесь, брат та-акая штука…”. На следующий день я узнал, что Романова посадили. Он шёл с какими-то панками по Ленинскому проспекту и горланил песни; его остановили изумлённые ГАИшники. В авоське у него оказалось три стакана травы.

Спустя несколько дней, 1 ноября 1998 года в подмосковном Подольске мощным взрывом разнесло в пыль гипсовую статуэтку Николая Второго.

Узнав о взрыве в Подольске, я мухой метнулся к жене Ильи Романова – Ларисе. Конкретно о подготовке к этой акции я от неё ничего не слышал, но в том, что она имеет к этому непосредственное отношение я был уверен абсолютно. “Ладно, – думал я, замерзая на автобусной остановке возле метро Каширская, – ёбнули Николашку без меня, я вам хоть информацию распространить помогу.” Мой план был прост – получить от Ларисы заявления, которые они планировали распространить в СМИ и лично отнести их в самые одиозные газеты. Долго убеждать Ларису не пришлось. На следующее утро я уже с важным видом втирал журналисту Коммерсанта Леониду Берресу, что наш бескровный террор будет продолжаться несмотря ни на что. С этого момента жить на свете стало намного интереснее.

4 ноября вышла статья в Коммерсанте. Беррес назвал меня Алексеем, переврал всё, что я ему наговорил, но заявление Революционных Партизанских Групп появилось на первой полосе лучшей российской газеты. 6 ноября то же заявление было показано крупным планом в “Скандалах недели” на ТВ-6. 7 ноября на демонстрации вокруг тусовки анархистов и комсомольцев крутились несколько десятков непонятных личностей в штатском и аж три ФСБшных видеокамеры.

С той поры два-три раза в неделю я оказываюсь на ларисиной кухне. Здесь всегда есть с кем поговорить. Именно здесь я познакомился с теми людьми, которые сегодня называются “фигурантами уголовного дела №117″. Самого громкого дела о левом российском терроре.

Александр Бирюков иначе как “Алан” никому не представлялся. В очках, шляпе, с бородой и шрамами на лице он был вполне похож на террориста. Родившись в Нижнем Тагиле, он довольно быстро понял, что жить ему там не нравится и отправился путешествовать по стране. Жил в монастырях, заброшенных домах и на тусовочных квартирах. С московскими анархистами познакомился в шахтёрском палаточном городке возле Белого Дома. Когда по осени жить в палатках стало холодно, перебрался к Ларисе. Фонтанировал идеями, знал, что такое крекинг нефти и имел своё отношение к трудам Эммануила Сведенборга, но был хроническим алкоголиком и легко мог по пьяни обоссаться.

Ольгу Невскую все звали только Янкой. Я в то время думал, что это её настоящее имя. Крайне молчаливый человек, вечно не имевший ни копейки в кармане, при первой встрече она производила впечатление умственно отсталой. Однако все последующие события показали, что первые впечатления – вещь крайне обманчивая. Оля только говорила плохо и несвязно, но в некоторых направлениях голова у неё работала очень и очень здорово. Кстати, поймали её в итоге самой последней.

Надежда Ракс работала в то время преподавателем английского в одной из престижнейших московских учебных контор – Dennis School. Получала приличную зарплату, но всю её тратила на передачи и адвокатов для Игоря Губкина и его друзей, арестованных по делу РВС. У Нади не было московской прописки, но это её не беспокоило – ни одному милиционеру не приходило в голову проверить документы у этой маленькой и тихой девушки.

Татьяна Нехорошева носила шубу и сапоги из крокодильей кожи – остатки былой роскоши, память о времени, когда она работала в туристической фирме. Впрочем, эти детали не мешали ей быть одной из активисток московской ячейки РКСМб.

Сама же Лариса в то время сидела дома и была рада всем людям, с которыми можно поговорить об анархизме, терроре или просто обсудить тусовочные новости. Её дом тогда был вечно полон гостей. И тем больше я был удивлён, когда зашёл к ней в начале декабря 1998 года и увидел пустую и чисто убранную квартиру. Сама Лариса сидела на кухне. “Меня, похоже, скоро посадят,” – сказала она спокойно улыбаясь.

28 ноября 1998 года в Краснодаре были арестованы Геннадий Непшикуев, Мария Рандина и Ян Мусел. У них было изъято взрывное устройство. Непшикуев тотчас заявил следователям, что он анархист, террорист, а бомбу ему прислала из Москвы Лариса Романова. Мы решили, что Ларису должны забрать со дня на день. Но ФСБшники не торопились.

В то время Алан познакомился с неким персонажем по имени Андрей Киселёв. Это был взрослый и толстый дядька, не имевший к анархизму никакого отношения и работавший в Макдональдсе. Какими сказками Алан заморочил ему голову, я могу только догадываться, но Киселёв позволил Алану занять его квартиру, переоборудовать её под химическую лабораториию и не взял с него за это ни копейки. После провала группы Непшикуева на квартиру Киселёва в подмосковном городе Лобня было завезено несколько сумок химического стекла, канистры с кислотами, мешки селитры и прочая подобная утварь. Из квартиры Ларисы выносились горы вещей, которые могли сильно порадовать следователей ФСБ. Сначала старались действовать осторожно, потом – всё более нагло. Лично я за пять приёмов в течение декабря 1998 года вывез весь бумажный архив Ларисы и Ильи – анархический самиздат, макеты “Травы и воли”, рукописи, письма – в общей сложности около 30 килограмм бумаги. Уже в конце января 1999 я отвёз к себе домой несколько литров серной и соляной кислоты, а также некую субстанцию, которую Лариса назвала “неудачно получившимся тротилом”. Куда смотрели в это время доблестные сотрудники ФСБ, я до сих пор не в силах понять.

В середине декабря Алан позвал меня в Лобню – хвастаться своей лабораторией и помогать получать азотную кислоту. В ту ночь я оценил всю силу анархо-химии. Чистая азотная кислота была нужна для получения самой различной взрывчатки; процесс же её изготовления был довольно прост. В колбу засыпалась селитра и заливалась серная кислота, после чего смесь ставили на огонь и из неё начинала испаряться уже азотная кислота. Процесс получения колбы готового продукта занимал несколько часов. Надо ли говорить, что мы, готовясь к такой операции, основательно закупились портвейном.

К трём часам ночи мы с Аланом и его другом Володей Стрелко выпили 1400 мл портвейна и получили около 500 мл азотной кислоты. Придя к выводу, что такой выход готового продукта нас вполне устраивает, мы решили процесс повторить. Алан отправился за третьей бутылкой, а мы со Стрелком стали перезаряжать его адскую машину. В колбе с исходной смесью образовался какой-то кисель, который я, недолго думая, вылил в эксикатор (такая большая стеклянная миска), где лежали куски газеты и ещё какой-то мусор. Результат слегка превзошёл мои ожидания. Из эксикатора повалил едкий коричневый дым и за несколько секунд заполнил собой всю кухню. Стрелок в ужасе забился в угол. Понимая, что ждать помощи не откуда, я схватил эксикатор и метнулся на балкон, стараясь при этом не дышать. Горячее стекло немилосердно жгло руки. Пока я добежал до балкона, дымом заволокло уже всё квартиру. Стрелок отчаянно кашлял, но где он находится, я разглядеть не мог.

Оказавшись на балконе, я перевернул эксикатор, в надежде выплеснуть его содержимое. Не тут-то было. Кисель застыл до состояния теста, прилип к стенкам и выливаться не хотел; дымил он при этом с прежней интенсивностью. Бросать эксикатор с третьего этажа мне было жалко; столь бесхозяйственно распорядиться общим анархо-имуществом, к тому же – средством производства, я себе позволить не мог. Вдохнув свежего воздуха, я развернулся и побежал в противоположном направлении – к входной двери. В несколько прыжков преодолев лестницу, я выскочил из подъезда и с размаху плюхнул эксикатор в сугроб. Он изверг последнее облако дыма и пара, после чего наконец затих. Почему к нам тогда не пришли соседи – я не знаю, но в подъезде и квартире дышать было в итоге практически невозможно. Едкие пары оксидов азота висели в воздухе густыми облаками и долго не желали расползаться. В ту ночь мы получили столько концентрированной азотной кислоты, что её хватило бы на килограмм тротила.

2 февраля 1999 года была арестована Лариса Романова.

Вечером в квартиру под прикрытием милиции и бойцов спецотряда “Альфа” ввалились несколько ФСБшников в штатском, устроили тотальный шмон, изъяли те малоценные предметы, которые мы не сочли нужным эвакуировать и увезли Ларису в Лефортово. Заодно попал под раздачу и Яша Кочкарёв, который по стечению обстоятельств сидел в тот вечер на ларисиной кухне. Его долго пытали, Алан он или не Алан, и если нет, то чем он это может доказать. Яша возмущался и отчаянно объяснял, что Алан могуч, бородат и с косым сабельным шрамом через всё лицо, а он – тщедушный верстальщик Кочкарёв и на Алана не похож ни капельки. За сим его отпустили, выдав повестку и обязав явиться на Лубянку для допроса.

Алан же в тот момент мирно бухал в Лобне и даже не подозревал, что его поисками занято великое множество специально тому обученных сотрудников ФСБ. О том, что случилось с Ларисой, боевые товарищи оповестили его лишь на следующий день. Алан ситуацию просёк и стал делать вид, что прячется, то есть продолжал сидеть в Лобне и бухать, появляясь в Москве только для того, чтобы, строго соблюдая все законы конспирации, занять у кого-нибудь денег. Тем временем, за квартирой Ларисы было установлено круглосуточное наблюдение; всех приходивших туда людей изучали на предмет могучести, бородатости и наличия косых сабельных шрамов. Но тщетно. Тогда хитрый Алан в сети ФСБ так и не попался.

Спустя несколько недель Алан стал появляться в Москве чаще, ныть, говорить, что ему скучно сидеть в Лобне одному и варить тротил. Тогда было решено отправить его в революционную командировку, причём как можно дальше от Москвы.

Перед тем, как отправиться в Лефортово, Лариса оставила на хранение Янке “общак” – 1000 долларов, из которых она планировала оплачивать революционные расходы во время своего пребывания в тюрьме. В конце февраля из этого общака Алану были выданы 200 долларов с условием, что он как минимум до суда по “Краснодарскому делу” исчезнет из поля зрения московских ФСБшников. Алан согласился, после чего был посажен на поезд и отбыл в свой родной Нижний Тагил. Уверенности, что он туда доедет в тот момент не было ни у кого, но сам факт отправки из Москвы столь непоседливого кадра вселял толику спокойствия и оптимизма.

Я после посадки Ларисы получил на шею очередной революционный крест средней тяжести – раз в месяц делать передачи Илье Романову в Бутырку и надеялся ограничить свою левацкую деятельность закупками сала, сахара и дешёвых сигарет, тасканием 30-килограммовых сумок от дома до тюрьмы и стоянием в многочасовых бутырских очередях. Попадать в радиус действия механизма, раскручивающего “Краснодарское дело” в мои планы не входило. Однако на этот раз моим надеждам на тихую, спокойную жизнь сбыться было не суждено. Янка и Надя Ракс не придумали ничего умнее, чем ёбнуть ФСБ или Прокуратуру в знак протеста против посадки Ларисы. И впервые предложили мне им в этом помочь.

Взрыв Приёмной ФСБ РФ, прогремевший в 3 часа 18 минут 4 апреля 1999 года стал, несомненно, самой громкой и удачной левацкой акцией девяностых. Огромная дыра в стене здания, покосившийся фасад, размётанная в пыль единственная в Москве табличка с честной надписью “Федеральная Служба Безопасности”. В такую же пыль были превращены и витрины роскошного бутика “Версаче”, по сей день находящегося напротив. Взрывной волной были разбиты стёкла в здании Генпрокуратуры, а также сорваны вывески и водосточные трубы по всему Кузнецкому Мосту. На следующий день в этом районе можно было снимать фильм о войне, не заморачиваясь с декорациями. Всё это, по большому счёту было сделано двумя тщедушными полуслепыми девушками – Надей Ракс и Олей Невской. На подготовку этого дестроя был затрачен месяц времени и не более ста долларов денег.

С предложением помочь им что-либо взорвать подкатила ко мне Надя Ракс. Что именно стоит взорвать, она тогда не знала, говорила только, что хорошо бы бабахнуть ФСБ или Прокуратуру и таким образом одновременно выразить протест против задержания Ларисы и показать, что Лариса к взрывам отношения не имеет, поскольку она сидит, а “борьба” продолжается. “Поехали, завтра посмотрим, что взрывать удобней,” – предложила мне Надя в конце февраля 1999 года. На следующий день мы уже фланировали мимо зданий Приёмной ФСБ на Кузнецком, УФСБ по Москве и области в Кисельном переулке и соседнего с ним здания Прокуратуры.

Мы мило прогулялись, выпили по банке джин-тоника GREENALL’s, а под конец прогулки Надя поскользнулась, упала и разбила коленку – как раз напротив Приёмной ФСБ. Какую роль сыграл этот факт в выборе объекта дестроя – я сказать затрудняюсь; но в итоге не повезло тем прапорщикам-охранникам, которые в тот вечер хихикали над хромающей Надей. Одного из них месяц спустя серьёзно контузило взрывом.

Как выяснилось, на этот раз Янка была настроена крайне решительно. Ей уже надоело мелкими зарядами взрывать памятники и милицейские автобусы. Ей хотелось большего. “Если получится дом уронить – уроним. Всё равно статья одна и та же – что за маленький взрыв, что за большой – всё под терроризм подведут.” Мне Янка предложила помочь ей смолоть селитру – предстояло 20 килограмм удобрений из гранул превратить в пыль. В качестве орудия труда имелась обычная кофемолка.

Я подумал и отказался.

Тогда, в самом начале подготовки этой акции, я провёл чёткую грань, которую впоследствии не переступил ни разу. Я изначально отказался как-либо участвовать в изготовлении, перевозке и закладке взрывчатки. В итоге, именно это меня и спасло.

Янка вздохнула и взялась молоть селитру в одиночку, но даже это не изменило её планов перевести во взрывчатое состояние все 20 килограмм удобрений.

В течение последующего месяца Янка ходила по городу с интересным набором в сумке: пара килограмм селитры и жёлтая советская электрокофемолка. Её дневной нормой был килограмм, но это в случае отсутствия иных дел и занятий. В то время она попеременно жила то у своего друга Васи, то на явочной квартире РКСМ(б) вместе с Надей Ракс и Ирой Костиковой. Перемещаясь с одной квартиры на другую, она прикидывала, сколько времени она там проведёт и брала с собой соответствующее количество селитры. Перемолотую селитру она заливала соляркой и плотно прессовала в полиэтиленовые пакеты. Параллельно происходило изучение электронных часов и попытки использования их в качестве взрывателя. “Понимаешь, с механическим будильником тут нельзя. У него точность срабатывания плюс-минус десять минут. А нам надо будет положить, отойти и знать, что рванёт ровно через три минуты!”

Главной проблемой стала переделка китайских часов-пейджера, продающихся за гроши в привокзальных лотках, в таймер взрывателя. Идея была проста – подключить к часам лампочку от карманного фонарика, которая при срабатывании будильника загорится и воспламенит запал. Однако будильник, срабатывая, начинал пищать и мигать, то есть выдавать не постоянный ток, а импульсы. Янку это не устраивало: подключённая к будильнику лампочка тоже мигала и отказывалась нагревать инициирующий заряд. Так к повседневному янкиному грузу из селитры и кофемолки прибавляются два-три разобранных электронных будильника. Происходит постижение электротехники. Вскоре Янка и Надя начинают носить на запястье одинаковые цепочки из нержавеющей стали – снятые с китайских недопейджеров. “Отличительный знак членов НРА,” – шутит Надя. Я пытаюсь нацепить себе такую же, но на моё запястье она не налезает. “Значит, я не член НРА,” – отшучиваюсь. В итоге проблема находит своё решение и изделие китайского народного промысла меняет мирную профессию на революционную. Лампочка в нём больше не мигает, а горит ровным светом.

В конце марта выясняется, что Надя с Янкой, прожив по нескольку лет в Москве, плохо себе представляют, что где в Центре находится. Надя знает, как дойти от приёмной ФСБ до ближайшего метро, но не знает, куда выводят соседние улицы. Янка не знает ничего. Меня привлекают для ликвидации краеведческой безграмотности. В конце марта 1999 года мы целый вечер бродим по окрестным улицам.

Сначала Янка планировала днём привезти взрывчатку в этот район, спрятать в каком-нибудь подвале, а потом вечером подъехать на последнем метро, достать её из тайника, заложить к стене Приёмной и пойти куда-нибудь бухать. Объективная реальность разрушает её иллюзии. Одно дело – памятник на пустыре в Подольске, а совсем другое – хорошо охраняемое здание в центре Москвы. Часам к двенадцати ночи вырисовывается примерный план будущей операции. Для переноски и закладки взрывчатки нужны два человека – всего у Янки получается не менее 15 килограмм; этими людьми станут Янка и Надя. Чтобы не привлекать внимание, взрывчатку нужно упаковать в два небольших рюкзака; Янка берётся купить их в Детском Мире. Те, кто будет закладывать взрывчатку, должны подъехать в район Лубянки на такси около трёх часов ночи. Затем, в одном из ближайших дворов они установят время на таймере и вложат взрыватель в один из рюкзаков – ехать в машине с собранной бомбой желающих не нашлось. Выйдя из двора, они дойдут до Приёмной ФСБ, положат рюкзаки к стене, выйдут на Лубянскую площадь, где даже ночью можно за пару минут поймать машину – и уедут.

Оставалось уточнить несколько подробностей. Главная из них состояла в том, что возле Приёмной ФСБ стояла будка охраны и при закладке рюкзаков нужно было убедиться в том что она пуста. Для этого был нужен третий человек, который пойдёт впереди и подаст условный сигнал. Естественно, стать этим человеком предложили мне. Я снова отказался.

Найти третьего участника берётся Надя Ракс. Она говорит, что у неё есть два человека, которые – в отличие от меня – просто-таки рвутся в бой: это Яша Кочкарёв и Таня Нехорошева. После недолгого обдумывания кандидатура Кочкарёва отметается по причине распиздяйства. Таня Нехорошева была завербована в ряды “террористов” уже на следующий день. В ночь с первого на второе апреля мы вновь – на этот раз вчетвером – оказываемся в районе Лубянки для окончательного выяснения деталей предстоящей операции.

Для начала необходимо найти двор или подъезд, в котором Янка сможет выставить время на таймере взрывателя. Мы долго бродим по окрестностям и в результате находим тихий дворик с открытыми жилыми подъездами в соседнем с Кузнецким мостом Варсонофьевском переулке. Далее изучаются маршруты подхода и отхода. Вокруг – банки, понтовые магазины и ФСБшные здания – всё увешано камерами наблюдения. На перекрёстке Кузнецкого Моста и Большой Лубянки – круглосуточный милицейский пост. Ходим, смотрим. В результате решаем, что нести взрывчатку лучше именно здесь – нагло, мимо ментов. “Что будешь делать, если остановят?” – спрашиваю я у Янки. “Что-что: брошу рюкзак им под ноги и побегу! – он же рванёт через три минуты!” Маршрут прорабатывается до мелочей – траектория движения просчитывается так, чтобы не попасть в поле зрения камер.

К трём часам ночи созреваем для генеральной репетиции. Янка находит на помойке белую канистру – будет вместо бомбы. Заходим во двор, она откручивает на канистре крышку и засекает время по моим часам. Таня выходит из арки первой; спустя несколько секунд следом выходим Надя, Янка и я. Расстояние между нами около двадцати метров. Идём спокойно, не спеша, по отработанному маршруту. Проходим мимо ментовского поста – такая процессия с пустой канистрой в три часа ночи их внимания не привлекает. Приближаемся к Приёмной. Таня, минуя будку охраны, причёску не поправила – значит, там никого нет. Мы подходим, Янка кладёт канистру к стене – на секундомере 6:30. Чуть ускоряя шаг, мы догоняем Таню, поворачиваем за угол и выходим к Детскому Миру. Здесь стоят две машины такси – ждут клиентов. На секундомере 9.15. Всё. Приёмную ФСБ можно считать условно взорванной.

Акция предварительно намечается на четвёртое апреля. Остаётся решить несколько мелких проблем. Янка должна домолоть – наконец – оставшуюся селитру и купить то, в чём будет заложена взрывчатка. На следующий день она покупает в Детском Мире рюкзаки. Надя просит у меня в аренду бомбер и кепку. Я привожу это ей домой поздно вечером третьего апреля. В корридоре стоят два дешёвых чёрных китайских рюкзака, доверху заполненные взрывчаткой: про такие принято говорить “одноразовый”. На этот раз они оправдают своё название. Надя меряет куртку с кепкой – бомбер и бейсболка вещи безразмерные, ей они тоже подходят. Через пятнадцать минут я, пожелав им удачи, уезжаю домой. Надя с Янкой остаются. Они собираются выйти около двух часов ночи.

В три часа восемнадцать минут четвёртого апреля я очнулся от полусна, в который вогнало меня длительное ожидание. Небо озарилось оранжевой вспышкой и раздался уверенный, басовитый взрыв. Одновременно со мной вскочили со своих кроватей ещё очень многие жители Центра Москвы. Но, в отличие от них, я знал, что произошло. “Ничего себе – намололи…” – подумалось.

Вероятно, первым о взрыве Приёмной ФСБ сообщило радио “Эхо Москвы” в шестичасовых новостях. Потом это стало темой дня во всех выпусках теленовостей, а на следующий день свои версии происшедшего представили все без исключения газеты. “Слово из трёх букв уже никого не пугает!” – с такой, к примеру, шапкой вышел Московский Комсомолец.

Весь день 4 апреля в московском метро усиленные патрули солдат и милиции искали бомбы в вагонах и проверяли документы. Весь день были оцеплены Кузнецкий Мост и прилегающие улицы. В шесть вечера, когда я решил проконтролировать результат многодневных трудов, стали пропускать через кордоны троллейбусы, по-прежнему пресекая попытки пройти пешком. В первом троллейбусе, запущенном на Кузнецкий Мост, я проехал мимо Приёмной ФСБ. Масштаб разрушений, конечно, поразил. Я просто не мог себе представить, что из удобрений и солярки можно соорудить бомбу такой мощности. В десять вечера я с бутылкой шампанского опять был в квартире на улице Гвардейская, где жила тогда Надя Ракс. От неё-то я и узнал подробности.

В два часа ночи Надя, Таня и Янка вышли из дома с двумя рюкзаками аммонита, поймали такси и поехали на Лубянку. Около трёх ночи они вышли из машины возле магазина “Седьмой континент и пошли в условленный двор. Там Янка довольно быстро собрала взрыватель, установила время на таймере и, действуя по отработанной схеме, они отправились к Приёмной. Будка охранника пустовала, о чём проинформировала шедшая впереди Таня. Надя с Янкой, спокойно поставив рюкзаки к стене, вышли на угол Кузнецкого Моста и Рождественки, прямо здесь договорились с таксистом и уехали на Киевский вокзал. Только там Янка призналась, что поставила на таймере не пятнадцать минут, как они планировали, а девять с половиной. Таким образом, после закладки взрывчатки до взрыва оставалось всего три минуты, а когда они ехали на такси мимо стоявших у стены Приёмной рюкзачков, счёт уже, возможно, шёл на секунды.

В тот вечер я забрал у Нади “Заявление №7″ Новой Революционной Альтернативы, написанное от руки на клочке бумаги, а также свои куртку и кепку. На следующий день я приятно удивил своё начальство рвением на работе. Я явился ровно в восемь утра, стал набирать какой-то текст, листать газеты и перепечатывать из них какие-то данные, потом всё это аккуратно распечатал на лазерном принтере, сложил в папочку и с выражающим удовлетворение лицом куда-то смылся. На самом деле, я просто распечатал Надино заявление в десяти экземплярах, на отдельном листочке напечатал адреса редакций различных газет, радио “Эхо Москвы” и своей телепрограммы “Скандалы недели”, после чего ушёл домой, где в резиновых перчатках наклеил на конверты бумажки с адресами, побросал их в рюкзак и пошёл гулять. Все десять писем я опустил в разные ящики по пути от Главпочтамта на Чистых Прудах до Ярославского вокзала. Первой огласить заявление НРА сумела всё та же радиостанция “Эхо Москвы”. Именно на это я и рассчитывал. Сонные газетчики почту разбирают куда медленнее. Спустя пару дней заявление было прочитано в эфире “Скандалов”. Операцию можно было считать завершённой.

Резонанс у этой акции вышел нешуточный. Всю неделю журналисты выдумывали версии происшедшего. Виноватыми называли и чеченов, и коммуно-патриотов, и психов-одиночек. На место происшествия приехал сам Владимир Путин и пообещал, что все террористы будут немедленно схвачены и отхуячены. Стало ясно, что мимо анархо-комсомольского подполья волна реакции на этот раз не пройдёт. Продолжало развиваться и Краснодарское дело. Внимательно изучив показания Непшикуева, ФСБшники стали искать Янку. Было решено расползтись по норам, друг другу не звонить и без необходимости не встречаться.

Янка, почуяв недоброе, свалила в Краснодарский край, в какую-то богом забытую деревеньку неподалёку от общины Виссариона. Надя продолжала ходить на работу в свою понтовую английскую школу: я знал, в какой день и в какое время её можно поймать на автобусной остановке возле метро Киевская и потому принципиально ей не звонил. Таня с моих горизонтов скрылась вовсе. Я ходил на работу, писал статьи в новый номер супержурнала ТРАВА И ВОЛЯ и носил передачи Илье Романову в Бутырку. Так прошли несколько месяцев. Было ясно, что ФСБшники под нас роют, но я был уверен, что про меня они не знают ничего и не узнают, если девушки не начнут трепаться.

Четвёртого августа 1999 года, накануне своего дня рождения, я с подругой, как добропорядочный гражданин, поехал в отпуск на Кавказ. На вокзале меня провожал один мой недальновидный друг, который не придумал ничего лучше, чем вручить мне в качестве подарка будильник, на циферблате которого была нарисована фломастером жирная красная линия и фотографию Ульрики Майнхофф с надписью “Не проспи самое интересное!”. Будильник этот во времена очистки своей квартиры от лишних предметов отдала ему Лариса Романова. Мы похихикали над остроумным подарком, сели в поезд и поехали. Сутки спустя я вышел в Краснодаре с целью купить еды на платформе. Напротив вагона стояли четыре мужика с барсетками и внимательно на меня смотрели. Я уговорил себя не поддаваться приступам паранойи и не обращать на них внимания.

На следующей после Краснодара станции поезд стоял 45 минут. Как только он остановился, в вагон вошли милиционер в форме и человек в штатском. Меня разбудили, сказали собрать рюкзак и выйти в тамбур. Милиционер забрал мой паспорт и ушёл. Человек в штатском, предъявивший удостоверение оперуполномоченного Уголовного розыска, стал медленно и очень осторожно выкладывать на пол мои вещи. Будильник лежал на самом верху. Достав его, опер просиял. Внятно прокомментировать красную полоску на циферблате я спросонья не сумел. “Поступила информация, что Вы везёте взрывное устройство, – сказал опер, – придётся Вас задержать.” “Это не взрывное устройство, – говорю, – это часы. Я – режиссёр программы “Скандалы недели”. Представляете, как я скандалить умею?!” Опер ухмыляется и с видом фокусника достаёт из рюкзака следующий свёрток. Там – одежда. Следующий – кроссовки. Потом он перетряхнул палатку, спальник и даже понюхал мыло. Когда в рюкзаке не осталось ничего, он вздохнул и пошёл искать милиционера, который уже унёс мой паспорт, чтобы оформить задержание. Я собрал вещи и пошёл спать, но моя паранойя подсказывала мне, что этим всё не кончится.

Когда поезд стал въезжать на станцию Адлер, за моим вагоном уже бежал усиленный наряд милиции. Как только я вышел на перрон, меня окружили, снова отобрали паспорт и повели в отделение. На этот раз меня обыскивал начальник отдела, человек с погонами подполковника. Вокруг толпилось человек десять милиционеров в чинах не ниже лейтенанта и двое зашуганных понятых. Подполковник внимательно изучил всё содержимое не только рюкзака, но и моих карманов, проявив недюженные способности детектива. Отметив наличие двух комплектов камуфляжа и двух пар обуви, он сравнил их размеры и пришёл к выводу, что один комплект мне великоват. Но даже такие усилия не позволили ему найти малейший повод для моего задержания. Я был отпущен восвояси.

Стоит, кстати, заметить, что ни при одном из обысков эти горе-пинкертоны не нашли нож с фиксатором, который мог бы сойти за холодное оружие и слегка поднять им настроение. Рекомендация на будущее – всё палево прячьте в карман верхнего клапана рюкзака, а при досмотре сами дружелюбно и гостеприимно расстёгивайте рюкзак и откидывайте клапан. Гарантирую – милиционеры не обратят на него никакого внимания и увлечённо полезут вглубь.

Спустя три недели, всласть налазившись по горам, я отправился в Москву. Будильник был подарен горцам, нож спрятан всё в тот же клапан рюкзака, а я – готов к любым провокациям. Однако до Москвы я доехал совершенно спокойно. Следующая часть шоу разворачивалась уже в столице. Добравшись от вокзала до дома, я понял, что меня провожают. Некий человек упрямо шёл за мной через дворы, несмотря на то, что я закладывал петли и двигался совершенно иррациональным маршрутом. Первое, что нужно было выяснить теперь – достаточно ли им того, что я пришёл домой или за мной будут ходить и дальше? Бросив дома вещи, я иду гулять – вспоминаю все мало-мальски важные дела, которые можно сделать вне дома и мотаюсь по разным местам. Метро, магазины, вокзалы – везде рядом со мной оказываются одни и те же личности. Их трое или четверо. Все с пустыми руками, только у одного сумка на плече. Одеты по-разному, но неброско. Один – в сером костюмчике, другой – в спортивном костюме с чётками в руках, третий – джинсы и вельветовая рубашка… Через несколько часов болтания по городу решаю, что мне это надоело. Свернув за угол, забегаю в арку. Знаю, что двор длинный, но не проходной. Бегу по нему – он закручивается улиткой и я оказываюсь в зассанном закутке. Вжимаюсь в стену, стою, жду. Спустя секунд тридцать во двор вбегает тот, что в сером костюмчике, оглядывается, видит единственный проход, не мешкая, бросается туда. Не заметив меня, подбегает к единственной здесь двери – она заперта. Я отделяюсь от стены и загораживаю ему пути отступления. Он дёргает дверь, потом оборачивается и приседает от удивления: “А г-г-де здесь сберкасса?” – бормочет он, победив комок в горле. “Здесь нет сберкассы, – говорю я, – Вы за мной весь день ходите. Неужели не ясно, что я сейчас пойду домой и выходить не буду, пока у меня уверенности не будет, что вам надоело у подъезда сидеть?” “Да не хожу я за Вами!” – истерично бросает он, боком обходит меня и со словами “Где же сберкасса?..” почти бегом выскакивает из арки. Я выхожу за ним. В переулке врассыпную разбегаются четыре человека. “Как дети, блин”.

Я иду домой. До дома, держась на почтительном расстоянии, но почти открыто, меня провожает тот, которого я поймал во дворе. Остальные исчезли – видимо, чтоб не палиться. Закрыв за собой дверь квартиры, первым делом я достаю из шкафа восемь марок LSD. С толстыми котами. Самые лучшие из тех, что я мог тогда раздобыть. Я спускаю их в унитаз. Беззаботная жизнь кончилась. Кто-то меня сдал. Обыск может случиться в любой момент.

Впрочем, позже я понял, что погорячился.

До определённого момента в этой истории ФСБшники отставали от нас ровно на один ход. Они дали очистить квартиру Ларисы, дали взорвать Приёмную, дали и мне вывезти из квартиры всё лишнее. Я успел подарить своему другу незарегистрированный газовый пистолет, успел вывезти весь многокилограммовый архив Ларисы и Ильи, успел спрятать и свой архив, весивший не меньше.

В начале сентября меня вызывают на Лубянку для беседы. Смысл мне становится ясен быстро. Журналист “Коммерсанта” Леонид Беррес сдал меня с потрохами: не только описал, как я выгляжу, но и опознал по видеосъёмке одного из митингов. Я удивлённо развожу руками и говорю, что Беррес обознался. Спустя несколько дней я узнаю ещё одну захватывающую новость.

Алан, отправленный в свой родной Нижний Тагил, пробыл там крайне недолго. Через месяц у него кончились деньги и он перебрался в Екатеринбург, где вписывался на разных тусовочных квартирах, нещадно бухал и неоднократно попадал в ментуру за пьяные дебоши. К июню 1999 всё Ёбуржские панки и анархисты знали Сашу Бирюкова, который прячется от ФСБшников. К июлю Алана выгнали с последней вписки за то, что он пропивал хозяйские книги и он решил вернуться в Москву. Здесь он снова бухал со своим другом Володей Стрелко и в середине июля, в пьяном угаре позвонил с его домашнего телефона в ФСБ следователю Юрию Геннадьевичу Лисицину. Представившись добропорядочным гражданином, он сказал, что знает, где скрывается известный террорист Бирюков и забил ФСБшникам стрелку, пообещав рассказать подробности. На этой стрелке его и задержали. Следом были отловлены Стрелко и хозяин лобненской квартиры Киселёв. Оба они долго не мялись и выложили следствию все известные им факты. Бирюков же в застенках протрезвел, пришёл в себя и стал писать на волю осмысленные и полные недетской мудрости письма.

В октябре на очередных лубянских сеансах промывки мозгов мне зачитывали показания “одного из свидетелей”: Бирюков и Стволинский хотят создать в России мощную подпольную террористическую сеть на подобие Красных Бригад”. Я разводил руками и говорил, что это бред, но понимал, что бред этот мог быть основан только на показаниях Володи Стрелко и что на этот раз я попал капитально.

Вечером 17 октября в дверь моей квартиры позвонили. Родители открыли. На пороге стояли три ФСБшника в штатском, три милиционера в бронежилетах с автоматами и мой участковый. Последний, кстати, удивительно милый и интеллигентный человек, был белее мела, поминутно вздыхал, качал головой и что-то бормотал себе под нос. Спустя полчаса милиционеры, доставив в качестве понятых двоих местных сиделых бандюков, удалились, а ФСБшники до двух часов ночи проводили редкостный по своей бессмысленности обыск. Всё, что я считал нужным, я к тому моменту из квартиры вывез. Что хотел спрятать – спрятал. У меня изъяли какие-то листовки, пневматический пистолет, родительский компьютер, где не было к тому времени ни одного моего файла и прочую ерунду. Два десятка фотоплёнок и огромный альбом с фотографиями, которые я спрятал прямо в квартире, эти суперагенты не нашли. После обыска, уже глубокой ночью меня посадили в чёрную Волгу и с мигалкой доставили на Лубянку для первого официального допроса. До утра я сидел на стуле в кабинете следователя и, скрестив руки на груди, цедил сквозь зубы заявления о недопустимости ночных допросов, своей крайней усталости и возможной психической невменяемости.

После этого обыска ФСБшники больше не давали нам форы в наших играх и стали нешуточно давить определённый круг людей. Мы регулярно проводили на допросах по восемь-десять часов. Объём информации, которой располагало следствие, неумолимо разрастался. Через несколько месяцев следователь в красках рассказал мне, кто что и как делал для того, чтобы взорвать Приёмную ФСБ. Спустя некоторое время я согласился дать показания по делу. Ещё несколько месяцев спустя я подписал протокол следственного эксперимента, где подробно пояснил роль каждого участника. В результате я окажусь в этом деле свидетелем. Также свидетелями окажутся Киселёв, Стрелко и некоторые другие личности. Как выяснится позже, в ходе следствия не дала показания только Лариса Романова. Остальные девушки на разных этапах расследования расскажут-таки увлекательную историю о том, как было взорвано единственное официальное здание Федеральной Службы Безопасности Российской Федерации.

15 мая 2003 года по делу, наконец, будет вынесен приговор: Надя Ракс получит девять лет, Лариса – шесть с половиной, Янка – шесть. Таня Нехорошева – единственная полностью признавшая свою вину на суде – отделается условным сроком. В своём последнем слове Лариса Романова скажет:

Несмотря на столь жесткий срок, который затребовал для меня прокурор, я не жалею о прожитой жизни. Считаю, что ни в чем не виновата перед страной и обществом. Заявляю, что ни теперь, ни в дальнейшем не откажусь от своих убеждений. Каким бы ни оказался в конечном счете приговор, я буду бороться за социальную справедливость. Настоящий суд – это суд истории, суд общества. Он определит, кто достоин уважения со стороны трудового народа, а кто оказался слаб и подлецом.

Я на суде так и останусь в ранге свидетеля.

источник - http://www.stvolinsky.ru/?page_id=91