Юрий Скуратов. Вариант дракона
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О
СВЕРДЛОВСКЕ
Я написал главу об
институте, прочитал ее и понял — написал мало, многое упустил, многих не
упомянул. Ведь свердловский период жизни — ключевой, не будь его, не было бы
ничего, даже меня, нынешнего, и то не было бы.
Можно было, конечно,
перелопатить главу о СЮИ, но я не стал этого делать, я решил написать отдельную
главку, этакое дополнение к рассказанному выше. Это мне подсказала сделать и
Лена, Елена Дмитриевна, моя любимая жена.
И я, пребывая в Москве, в
тогдашних заботах переезда, вновь вернулся мыслями в Свердловск, в свой родной
институт, к людям, которые мне были — и есть — дороги.
Идет время, многих уже нет в
живых, а хочется вспомнить всех — и тех, кого уже нет в живых, и тех, кто живы.
В СЮИ работало много ученых
с мировыми именами, общаться с ними было и полезно и важно для тех юристов,
которые решили посвятить себя науке. Хотя я уже и назвал имена многих из них в
предыдущей главе, я назову еще раз.
Одним из самых ярких людей в
этом мире был, конечно же, Юрий Григорьевич Судницын. Во-первых, это был
блестящий ученый, во-вторых, он великолепно знал немецкий язык и ездил в
Германию читать лекции в институте Гумбольдта, в-третьих, оставил после себя
несколько трудов, которые ныне считаются классическими.
Помню, когда я работал уже
на Старой площади, в ЦК КПСС, ко мне пришел один выпускник юридического
института — он очень хотел стать моим аспирантом.
Настроен он был критически
абсолютно ко всему, готов был все ломать и крушить, чтобы сказать новое слово —
свое собственное, единственно верное, — в науке.
Я возражал ему, возражал,
впрочем, довольно вяло: немало, мол, прекрасных ученых было и до него, и когда
этот будущий профессор допек меня, предложил:
— Пойдите в Ленинку, в
научный зал библиотеки, возьмите там двухтомник докторской диссертации
Судницына, прочитайте его и мы вновь вернемся к нашему разговору.
— Вы меня все равно не
переубедите, — заявил он перед уходом, — мое мнение — твердое.
Ну что ж, твердое так
твердое.
Отсутствовал он месяца три.
Но через три месяца все же появился. Неожиданно подавленный — от прежней
шапкозакидательской бодрости не осталось и следа.
— Благодарю вас, Юрий Ильич,
за то, что на путь истинный меня наставили, — сказал он. — Никакой наукой я
заниматься не буду. Так, как написал Судницын, мне не написать никогда.
Вот какой неожиданный
выстроился сюжет.
Приятно и сейчас вспоминать
Митрофана Ивановича Ковалева и Геннадия Владимировича Игнатенко, оба они —
заслуженные деятели науки Российской Федерации, крупнейшие специалисты.
Юдельсон Карл Сергеевич — подлинное светило в области гражданского
процессуального права. Он долгое время работал в Свердловске, в СЮИ, потом
уехал в Саратов, в тамошний юридический институт, заведовал там кафедрой.
Однажды он вернулся в
Свердловск — председателем ГЭК. Госэкзамены сдавали студенты-заочники из
учебно-консультационных пунктов — УКП. Надо заметить, подготовка на УКП обычно
бывает слабая, заочники много слабее очников, потому сейчас практика УКП в
системе юридических вузов отменена (не знаю, как в других), но тогда они еще
существовали — в Омске, в Уфе, в Новосибирске.
Экзамены принимал профессор
Ковалев, Юдельсон же — председательствовал. Некоторое время он слушал не самые
блестящие ответы, а потом, измученный нудным однообразием экзамена, задремал.
Одной девушке попался
следующий билет по уголовному праву: «Изнасилование. Понятие и виды
преступления». Заочница стала бодро отвечать на билет.
— Изнасилование бывает двух
видов: простое и фигурное, — заявила она.
Юдельсон незамедлительно
проснулся:
— Как вы сказали?
Ковалев от смеха полез под
стол.
— Изнасилование бывает двух
видов: простое и фигурное, — повторила девушка.
— Ну, простое мы знаем.
Расскажите нам про фигурное...
Как-то он спросил у одного
студента, прибывшего в Свердловск с нынешней родины олигарха Абрамовича — с
Чукотки:
— Что вы можете сказать об
Ольстере?
— Оскар Семенович —
прекрасный преподаватель, мы его любим и уважаем.
Студент перепутал Ольстер с
заведующим кафедрой иностранных языков Альстером.
Вообще, студенческие годы —
самые веселые в жизни всякого человека. Хоть и голодно мы жили, но весело. Чего
только в студенческую пору не случалось! По соседству со мною жил аспирант
Венир Самигуллин. Однажды его отправили на картошку руководителем большой
студенческой группы. И вот на одном из картофельных полей происходит следующий
диалог, очень красноречиво, кстати, характеризующий два социальных слоя,
крестьянство и научную интеллигенцию, — Самигуллин спрашивает у местного
бригадира, здорово страдающего с перепоя головной болью:
— Скажите, как мы после
уборки будем дифференцировать картофель?
Бригадир от неожиданности
едва на землю не сел. Покрутил головой, приходя в себя, и рявкнул во все горло:
— Да пошел ты! Дураку
понятно, что большие картохи — сюды, маленькие — туды!
Мне тоже довелось побывать
на уборке картофеля. Вместе с Сережей Рядновым — тем самым аспирантом, который
так удачно избежал призыва в армию. Кстати, мы с ним только двое из пятисот
человек закончили институт без единой четверки.
Память у Сережи была
феноменальная. Он, например, брал книгу — любую книгу, с любым текстом,
раскрывал ее, в течение примерно полутора минут изучал текст, напечатанный на
двух страницах разворота, и затем по памяти воспроизводил обе страницы целиком.
Редко когда пропускал какое слово. Если пропускал — здорово смущался.
В общем, поступили мы с ним
в аспирантуру и поехали на картошку. Бригада у нас подобралась «полуторная» —
девчонок было ровно в полтора раза больше, чем парней.
Жить нас поселили в огромном
спортзале — на пол бросили полсотни матрасов, на них мы и разместились. Жили мы
весело, много шумели, под гитару горланили песни, тосковали по родным,
разыгрывали и подначивали друг друга, на костре пекли картошку — главное
студенческое лакомство, рассказывали анекдоты. Анекдотов было море.
Непревзойденным рассказчиком оказался Сережа Ряднов — он вообще был душой нашей
картофельной бригады.
И вдруг как-то вечером он
рассказал анекдот, мягко говоря, скабрезный. Наступило довольно тягостное
молчание. Сережа понял, что сделал не то, и поспешил вывернуться из скользкой
ситуации за мой, между прочим, счет.
— Я не хотел рассказывать
нашему приличному обществу этот анекдот, — сказал он, — но мой лучший друг Юра
Скуратов очень любит такие анекдоты, поэтому считайте, что я как бы выступил в
концерте по заявкам. В данным случае — по заявке Юры.
Ей-Богу, мне очень
захотелось в тот момент врезать Сереже затрещину. Наш общий приятель Норик
Манукян почувствовал это и незамедлительно встал между нами.
Незначительные, конечно, все
эти эпизоды, «мелочевка», но из них состояла наша жизнь, и жизнь эта была
прекрасна.
К сожалению, Сергея Ряднова
сейчас уже нет в живых.
К числу крупнейших ученых
относился, естественно, и Октябрь Алексеевич Красавчиков, виднейший наш
юрист-«цивилист».
В 1972 году я впервые
приехал в Москву. Москва, конечно, меня потрясла, она и не могла не потрясти, —
в ту пору я даже и не помышлял, что мне придется здесь жить...
Приехал я тогда в Москву,
чтобы выступить на студенческой конференции, выступил довольно хорошо и после
дебатов зашел вместе с одним товарищем из Ленинграда в магазин «Юридическая
книга» посмотреть, что там есть из новинок «профильной» литературы.
Смотрю, на полках — знакомые
имена. Игнатенко «Международное право», Ковалев «Уголовное право». А у
Красавчикова — целая библиотека — только что выпущенный двухтомник и
несколько отдельных книг. На других полках также стояли книги авторов из
Свердловского юридического института. И все — свердловчане.
А мой коллега-ленинградец
смог найти только одну книгу представителя питерской юридической школы.
Сравнение было не в пользу Питера.
Во многом мой путь в науке,
конечно же, определил профессор Судницын. Он великолепно, просто захватывающе
читал лекции, умел держать аудиторию в напряжении — два часа лекции пролетали,
как одна минута, я учился у него лекторским приемам, он был мастером
классификации, что крайне важно... Причем содержание его лекций часто
совершенно не совпадало с содержанием учебника. Должен заметить, что ни один
уважающий себя студент не будет ходить на лекции, если лектор на них
старательно пересказывает учебник, студенту это удобнее прочитать перед самым
экзаменом — ему обязательно надо преподносить что-то свое, яркое, еще
непознанное, только тогда он будет ходить на лекции, а так — нет, так вряд ли
его заставишь...
До сих пор помню, как я
пришел в первый раз в студенческий научный кружок, как через полгода стал старостой,
как начал заниматься проблемами народного суверенитета.
У меня и ныне бережно
хранится первый доклад, который я сделал в кружке, — еще наивный, с
«глобальными» обобщениями, вызывающий улыбку. По характеру я однолюб, — и науку
в ее узкой «суверенитетной» теме, и жену свою люблю до сих пор и буду любить до
конца жизни.
Я был просто счастлив, когда
в 1972 году в сборнике, посвященном пятидесятилетию образования СССР, вышла моя
статья. Я, наверное, не менее сотни раз раскрыл ту книгу, где в середине значилось
«Ю. Скуратов. Проблемы суверенитета в Союзе ССР», а под фамилией, в скобках,
меленько: «студент 3-го курса».
На третьем курсе меня
перевели на индивидуальный график учебы — такие графики имели только студенты,
занимающиеся научной деятельностью. Чем был удобен такой график? Можно было не
ходить на лекции, экзамены «индивидуалы» сдавали, когда хотели, в любой
очередности, чего простые студенты не могли делать. Меня индграфик очень даже
устраивал: я, признаюсь, любил поспать, и при таком построении учебы мог
вставать утром, когда хотел.
Когда дело подошло к диплому
и ректорат решил оставить меня в аспирантуре, мне очень важно было попасть на
кафедру к Судницыну. Но любимый мой профессор Судницын крайне редко и крайне
неохотно брал к себе аспирантов. К нему просились даже сотрудники обкома партии
— могущественные в Свердловске люди, просились работники прокуратуры и суда —
он не брал их, пока не убеждался в пригодности для науки.
Все мои друзья, кто
занимался наукой, уже обговорили свои перспективы, а Судницын все молчал. Без
него мою судьбу решить не мог никто. Я начал примеряться к кафедре философии —
оттуда поступило несколько приглашений, и хотел было провести с ними первый
пристрелочный разговор, как вдруг Судницын попросил заглянуть к нему.
Я заглянул.
— Юра, я делаю тебе
официальное предложение стать аспирантом нашей кафедры, — сказал он.
Казалось, я никогда еще в
жизни не был таким счастливым. Я шел пешком к себе домой и, будто школяр,
которого первый раз поцеловала девчонка, в которую он был влюблен, подбрасывал
вверх портфель, ловил его, и снова подбрасывал, и что-то горланил...
Как мало, оказывается, надо
человеку для счастья.
В 1977 году я написал
диссертацию на тему, посвященную конституционным проблемам народного
суверенитета, и приготовился к защите. Но вышла заминка. Я писал диссертацию,
используя в качестве материала Конституцию СССР 1936 года, а к той поре уже
были опубликованы тезисы новой Конституции — 1977 года — и в стране
началось повсеместное обсуждение ее.
Ректор в ту пору готовился к
какой-то конференции на тему суверенитета и, естественно, залез в мою
диссертацию — думал там чего-нибудь почерпнуть, но прежде чем что-либо
почерпнуть, увидел, что новая Конституция в диссертации никак не отражена, на
нее нет даже ссылок. Утвердит ли ВАК такую диссертацию?
Судницын ответил совершенно
определенно: утвердит! Но червь сомнения сидел в ректоре крепко: он созвал
ученый совет. На совет пригласили и меня. Я изложил свои доводы. Тем более что
на диссертацию уже имелся отзыв профессора Фарбера Исаака Ефимовича из Саратова
— положительный отзыв... Присутствующие практически единодушно высказались и
решили: никаких переделок, надо выходить на защиту с диссертацией в таком виде.
Проголосовали открыто, без
черных и белых шаров.
Насчет черных и белых шаров
ходит немало разных легенд и россказней. Особенно в академических кругах.
Один ученый муж рассказывал
мне, как защищал диссертацию крупный партийный работник. Дело происходило в
одном из московских институтов. Во время обсуждения диссертации ни один человек
не высказался против, все высказались за, а когда дошла очередь до тайного
голосования, то оказалось: нет в рядах ученого совета того единодушия, которое
было только что продемонстрировано. Голосовали, как и у нас, семнадцать
человек. Счет был: пять «за» и двенадцать «против». Диссертация провалилась с
оглушительным треском.
Но самое интересное
случилось потом: этому важному партийному чину позвонили девять человек, и
каждый из них говорил, что это именно он проголосовал «за»... В нашем же
институте этого не было, атмосфера у нас была чистой, дышать было легко.
Свердловск дал путевку в
жизнь не только мне — многим другим юристам... Он вообще предоставлял всем
возможность расти.
Но как бы там ни было,
несмотря на внешнюю легкость, занятия наукой давались мне не очень легко.
Мы с Леной жили в общежитии,
на руках у нас находился маленький Димка. Лена ходила на занятия в свой
институт, ей во что бы то ни стало надо было его закончить, я же писал
кандидатскую диссертацию. И нянчился одновременно с Димкой.
Дело это, доложу я вам,
непростое. Особенно, когда надо предельно сконцентрироваться, обмыслить
что-нибудь сложное, а Димка не то чтобы мешает, нет — он старается мне помочь —
тоже лезет с карандашом в руках в диссертацию, лезет с твердым намерением изобразить
там что-нибудь свое...
Чтобы как-то разделить Димку
и диссертацию, я делал вот что. Мы с Леной уже знали, что он очень любит
сладкие кукурузные палочки. Я брал пакет с палочками и рассыпал их в четырех
углах кровати. Димка очень серьезно относился к этому — незамедлительно
забирался в один угол и поглощал все, что там было насыпано. Затем перебирался
в другой угол. Потом в третий, в четвертый...
Я же за это время успевал
написать пару страниц.
Сладкие кукурузные палочки
кончались, и Димкин взор вновь обращался ко мне. Приходилось идти на «военную»
хитрость и предпринимать что-нибудь еще. Например, он очень любил пустые
коробки. Если пустая коробка попадала к нему, он немедленно хватался за нее,
начинал радостно гугукать, вскрикивать, вертеть коробку в руках... Так
выигрывался еще один час. Потом придумывалось еще что-нибудь.
Ни в ясли, ни в детсадик
Димку мы не отдавали — не было такой возможности, — приходилось
довольствоваться тем, что имели. Конечно, в условиях общежития ребенка и не
искупаешь лишний раз, и постирушки лишний раз не устроишь... Это было плохо, но
что было, то было.
Дети росли, что Димка, что
Саня, диссертации в нужное время попадали на стол ученого совета.
Когда я писал докторскую, то
был уже доцентом и имел очень приличную педагогическую нагрузку — около
девятисот часов в год. Плюс к тому я был деканом факультета. Плюс — или,
скорее, минус, — я не получил положенного в таких случаях двухгодичного
отпуска, точнее, двух лет докторантуры. Эти два года обычно дают всем
соискателям. А мне — нет! Единственное, что мне удалось получить, — три месяца
стажировки в Москве, в Институте права, и это мне здорово помогло.
Жили мы в Свердловске
дружно. Каждое воскресенье выбирались за город, в биатлонный центр «Динамо»,
там до изнеможения резались в футбол, в бадминтон, шли в сауну, затем
возвращались в город.
Крепко сдружились с семьей
Владимира Алексеевича Кряжкова и такой вот, очень дружной и шумной компанией
проводили целые воскресенья там. В центр, как правило, добирались на колесах, а
обратно, домой, — по-всякому, иногда даже пешком, благо биатлонный центр
находился от конечной остановки оживленного автобусного маршрута в шести
километрах. По свердловским масштабам это было очень недалеко.
Впоследствии мне пришлось
переключиться и на вопросы самоуправления — наряду с «парадом суверенитетов», и
я даже написал большую монографию.
С нынешних позиций эта
монография, пожалуй, излишне заидеологизирована, но другой она никак не могла
быть.
Но монография получилась, в
этом я уверен твердо. У меня уже несколько лет в голове сидит одна мысль: как
только я уйду из Генпрокуроров, то первым делом возьмусь за эту монографию,
основательно почищу ее, выскребу разные партийные «серьезности», а если точнее,
то партийную шелуху, и издам снова. Мне за нее не стыдно.
Пора, когда я занимался
наукой, была счастливой порой в моей жизни.
Помню, Судницын говорил,
смеясь:
— Всем хороша работа
профессора, и зарплата хорошая, и авторитет непререкаемый, и заниматься можно
чем хочешь, одно только плохо, и это — проблема: студенты! Студенты, Юра, имей
в виду, очень мешают профессору жить.
Со студентами контакт я
нашел очень быстро: ведь я сам совсем недавно был таким же, как и они. И с
Судницыным нашел контакт — работать с ним было интересно. Вместе мы написали и
опубликовали несколько исследовательских статей. Несколько статей были
запланированы, находились в разработке, но света не увидели: профессора
Судницына не стало.
Он скончался в Прибалтике от
сердечного приступа осенью 1979 года, кончина его надолго оставила ощущение
горечи и несправедливости: слишком уж рано уходят люди, которым жить бы да
жить!
Он чувствовал свою смерть и
месяца за полтора, подписывая какой-то документ, — дело было в моем
присутствии, — посмотрел грустно на меня, поставил на бумаге первый инициал
своей подписи «Ю», задержал перо и сказал секретарше:
— Скоро тут также будет
стоять буква «Ю», — усмехнулся грустно, как-то задумчиво, в себя, — только
фамилия будет другая... — и вновь посмотрел на меня.
Похоронили мы Судницына в
Свердловске на Широкореченском кладбище. Бывая в Свердловске, я всякий раз
обязательно прихожу к нему на могилу — поклониться, положить цветы.
Мне пришлось заменить Юрия
Григорьевича на кафедре, но проработал я там, к сожалению, недолго.
Когда я покидал институт,
новый ректор Михаил Иванович Кукушкин долго уговаривал меня:
— Юрий Ильич, останьтесь, не
уезжайте! Вы самый молодой доктор юридических наук в стране, будете самым
молодым член-корром Академии... Не уезжайте!
С той поры всякий раз, когда
я появляюсь в Свердловске и захожу в институт, Кукушкин говорит мне:
— Юрий Ильич, я же говорил
вам — останьтесь в институте, у вас — прямая дорога в науке, прямое движение
вперед. У вас же светлая голова — голова крупного ученого...
И всякий раз такие разговоры
вызывают у меня некое сложное чувство, грусть: а может, действительно не надо
было уезжать из Свердловска?