Доренко о сценарии будущей революции

 

Бывший популярный телеведущий, телекиллер и "цепной пес Березовского", а ныне член КПРФ Сергей Доренко решил попробовать себя в роли писателя и издал книжку под названием «2008». О содержании понятно уже из названия. Оформление в доренковском стиле: книга предваряется пояснением, что «все действующие лица – вымышленные», тем не менее в тексте все действующие лица, начиная от Путина и ниже по всей вертикали, даны под своими реальными фамилиями.

Первые 9/10 текста представляют собой довольно скучные описания деградации личности Путина и его ночных кошмаров (типа когда ему во сне является рыба, говорящая голосом Януковича), периодически чередующиеся с рассказами о различных вариантах операции «преемник». Однако все эти недостатки перекрываются оставшейся десятой частью книги, где описывается сценарий будущей революции.

Краткий сюжет: чеченские террористы захватили АЭС в Обнинске и ждут юго-западного ветра, идущего на Москву. Когда такой ветер начнется, боевики обещают взорвать АЭС. Власть в ступоре, в Москве паника. Буш готов предложить Путину свою помощь в «охране российских ядерных объектов», введя американские войска на территорию России, и Путин это предложение благодарно принимает. Далее предоставляю слово самому Доренко:

 

«А у музея Ленина собирались люди. Когда набралось человек с тысячу, о стихийном сборе сообщило радио. И тогда еще и еще стали подходить отовсюду. У некото­рых — транзисторы. Вокруг них — кучки слушающих ново­сти. Когда приехал Лимонов на старинном кадиллаке, было уже в странном сообществе у музея около пяти тысяч фи­гур. У Лимонова мегафон был. Он не стал тратить время на пламенные речи. Он заорал сиплым ломающимся голосом: «Национал-большевики — ко мне! Авангард Красной Мо­лодежи — ко мне! Есть дело!» Дело выявилось и определи­лось очень скоро. Часть молодых людей в черном отправи­лись к машинам. Поехали они в Бутырку, в тюрьмы на Пресне и в Печатниках освобождать своих сидящих това­рищей. Другие же большой растянутой группой пошли к Спасской башне. Решили брать Кремль. Да и чего его не брать, когда он сдан уже. Группа же бледных юношей-студентов-очкариков — под водительством журналиста-во­ителя Влада Шурыгина побрели брать ФСБ, чтобы не по­зволить контрреволюции остановить захват власти.

В это же самое время в атаку на ФСБ отправилась в полном почти составе фракция Жириновского в Государственной думе. Они хотели срочно захватить имеющие к ним отношение личные дела агентуры.

Не получилось ничего ни у бойцов Влада Шурыгина, ни у жириновцев. Сотрудники ФСБ подожгли оба своих здания. Здания загорелись примерно одновременно, и до сих пор ходят слухи, что на пожарище нашли потом во мно­жестве пустые канистры. Группы штурмовиков не очень расстроились, увидев бойко разгоравшийся пожар. Шурыгин вступил в спор за: автомат с одним из стоявших на Лу­бянской площади военнослужащих. Спор быстро выиграл, сказав проникновенно: «Отдай оружие, сынок, не обижай меня, старика». Автомат теперь висел у него на плече и выглядел обязывающе. Человек без автомата может ваньку валять сколько угодно. Но не таков человек с автоматом. Побудительные, силы оружия подтолкнули захватить уж хоть магазин «Детский мир» для правильного обзора мест­ности. Он забрался на «Детский мир» — на крышу. Увидел красоту московскую и пожар — превосходный, волнующий и такой революционный пожар. И выпустил весь рожок из автомата очередями по горящим зданиям ФСБ. Лицо у него сделалось абсолютно демоническим. Он простирал руки к пожару и хохотал. Студентов своих сильно напугал бесстыд­ством страсти революционной.

Если бы в момент прихода Святого Владимира Крести­теля к статуе Перуна Перун бы ожил и засадил бы автомат­ную очередь в живот князю Владимиру - представляете, ка­кое бы у него было лицо при этом? У Перуна, я имею в виду? Он вмолотил бы целый рожок в святого, потом, разогнав­шись, бил бы его ногами уже неживого и в конце столкнул бы в Днепр со словами: «Сдохни, гнида». И хохотал бы по­том раскатисто — простирая руки. И улыбался бы потом сладостно и каннибальски чувственно, отстояв правду и старину русскую — с усатым лицом Шурыгина.

Перун-Шурыган парил над пространством там, на кры­ше «Детского мира». Он не хотел уходить, красиво горело. Но надо было. Подумал — взять здание правительства, что­бы оттуда не нанесла удара контра. И начинать руководить страной — связываться с регионами. Ставить своих комис­саров кругом, создавать сетевые штабы — действовать на опережение, генерировать будущее. Революция — вопрос господства над временем больше, нежели над простран­ством. Надо было захватывать время, пространство потом приберем еще. Вернемся еще. Он, Перун, проиграл уже однажды инициативу князю Владимиру, теперь ученый стал —. своего не упустит. Власть, кстати, почему проиг­рывает всегда революционерам? Потому что борется за удержание пространства и забывает про время. Но в Москве власть уже не дралась. Тут пространство было уже по­дарено грядущему ядерному взрыву. Да и времени оста­лось — так себе, одни осколки времени. А сколько остава­лось до взрыва?

Лимоновцы, Авангард Красной Молодежи и попутчи­ки, когда подошли ко входу в Кремль у Спасской башни, немедленно выступили в качестве не декоративной, но властной силы истории. Вот почему: почти одновременно с ними Кремль приехали брать северокавказские боевики. Группа боевиков, которой не удался штурм Калининской атомной станции в Удомле, приехала в Москву. Ядерный реактор в Курчатовском институте нашли террористы уже остановленным и без охраны, решили, что потом еще вер­нутся туда, если понадобится. А пока взрывали цистерны с аммиаком на московских мясокомбинатах. Потом поеха­ли и взяли с налету центр управления энергопотоками Мосэнерго. Это уже от Кремля — через речку. Расстреляли из автоматов, а потом и взорвали все помещения с пульта­ми. После чего с электричеством в городе, а также с метро и с подачей воды было покончено бесповоротно. И так да­лее: отопление прекратилось, бензоколонки остановились, мобильная телефонная связь через пару часов тоже кончи­лась, а стационарная и того быстрее. А уже из Мосэнерго приехали террористы брать Кремль, уж больно он призыв­но блистал сусальным золотом замеса еще Пал Палыча Бородина. Слишком, слишком много золота на купола кремлевские отпустил Пал Палыч. Ах, Пал Палыч, ах, рас­точительнейший! Лучше бы он его прикарманил. Полез­нее бы в историческом разрезе получилось. Но нет. И вот: поманились, повелись дикие горцы на золото Пал Палы­ча — решили брать.

Лимонов стоял в это время у входа в президентский кор­пус и терпеливо объяснял четырем солдатикам стриженым, что надо его, Лимонова, пропустить в здание и проводить в кабинет президента. Потому что власть в стране взял Рев-военсовет. И он, Лимонов, председатель Реввоенсовета. Лимонов не велел своим бойцам обижать стриженых детей в униформе. По правде говоря, обидеть их становилось все труднее, потому что еще и еще подходили солдатики с на­супленными лицами и с оружием. Надо их переагитиро­вать, говорил Лимонов и объяснял про Реввоенсовет и про спасение России от буржуйских ублюдков. В это время на­чалась стрельба. Кичливые горцы обнаружили себя безо всякой нужды. Они могли войти тихо, но распиравшая их гордость и зазнайство заставили палить без разбору в воз­дух на Ивановской площади Кремля. Они же не к прези­дентскому корпусу побежали. Они провинциально предпоч­ли насладиться обладанием туристическим — не админист­ративным центром. Новость о чеченах быстро мобилизовала лимоновцев и солдатиков. Часть отправилась за оружием в казармы кремлевского полка, уже вооруженные — к выхо­дам из Кремля окольными путями, вдоль стен. Бой был длинным, изнурительным — никто умирать не стремился и в штыковые не ходил. Рассредоточились и постреливали. Исход определило то, что боевики не перетащили из «Ика­руса», а они ездили по Москве на двух автобусах, боеприпа­сы. До конца дострелялись, поистратили рожки запасные и гранаты — тут их и прикончили революционеры, перешед­шие на государственнические позиции, и солдаты, перешед­шие де-факто на платформу революции.

— Теперь буржуев всех перестреляем, и нормально! — не пояснял, что именно нормально, сержант кремлевского пол­ка Витя Исланде мрачно курящей девушке с мрачной же та­туировкой на голом плече. Они ужинали в Екатерининском зале Большого кремлевского дворца — сосиски холодные макали в горчицу. Оба возлежали на ковре, подобно римс­ким патрициям. Рядом валялись принесенные из буфета несколько банок красной икры, но ножа не было открыть.

В Георгиевском зале смеющаяся молодежь палила проб­ками от шампанского в потолок залпами — и нет, не доле-тали до потолка пробки. Долетал же, разлетался и снова налетал — непрерывный счастливый хохот.

А в коридорах бродили люди, на революционеров не похожие. Любопытствующие просто.

—  Вениамин, нехорошо тут кидать мусор, тут ходили великие люди. Тут цари ходили, Распутин... — слышался женский голос из коридора.

— Распутин был выродком, это раз, он портил паркеты сапогами коваными, а у меня кроссовки, это два, он в Пи­тере был, это три.

— Но это же не повод плевать жевачку на пол, — отвеча­ла невежественная сторонница порядка непокорному по­эту анархии Вениамину. Какие-то еще люди слонялись по коридорам и анфиладам. Кто и что — никто не спрашивал. Революция, сами понимаете...

Лимонов и человек пятьдесят его сподвижников зани­мали кабинет президента и ближние помещения. Спори­ли сначала, что бы еще такое захватить. Из кабинета Фрадкова из правительства звонил им Шурыгин, требовал по­добрать толковых людей по электроснабжению. Влад как-то серьезно очень решил наладить немедленно народ­ное хозяйство. И все будто искал заветный способ, метод, прием. И ответственных искал — расставить на ключевые места. Комиссаров, чтобы контриков принудить работать на революцию. А в Кремле уже подбирались команды ехать в Питер — нести пламенное дело революции. Подбирались добровольцы и на охрану хранилищ Центробанка и Гохрана. И другие соблазнительные планы высказывались.

При этом, вот парадокс, фактор ядерного взрыва, от­меняющего все их планы, строгие победители в Кремле не учитывали вообще. Угроза взрыва воспринималась как дол­госрочное условие новой жизни. Решено было отстраивать власть, налаживать экономику, устанавливать отношения с иными странами — все это в рабочем ритме до самого мгновения взрыва. Ведь взрыва в каждый данный миг нет, не правда ли? Вот мы и живем, налаживаем. А будет взрыв, тогда и поговорим о новых обстоятельствах. Может, еще до взрыва комета какая налетит на Землю? Запросто мо­жет. И что же теперь, в преддверии прилета кометы зубы перестать чистить? Никакого уныния: дело кометы — ле­теть стихийно и неразумно, дело террористов— взрывать, а наше дело — жить и творить потихонечку.

Свет в Кремле был свой, автономный, средства связи параллельные сохранились. Чудо обладания властью вол­новало. И мешало превратить мечты о рутинном строи­тельстве Новой Прекрасной России в реальную работу. Сначала все-таки решили отметить это дело — разрядить­ся эмоционально. Послали народ таскать все из столовых кремлевских в Георгиевский зал Большого кремлевского дворца. Чтобы пламя революции не затухало, назначили комиссаром Реввоенсовета по иностранным делам и по связям с прессой американца Алана Каллисона — коррес­пондента «Уолл Стрит Джорнал». Алана волна людская подхватила от музея Ленина, пришел он полюбопытство­вать по-журналистски, да и остался; А куда ему еще идти? На Обнинскую атомную его не пустят, во Власиху не пус­тят, ну, он и сидел в Кремле — тут ведь тоже что-то проис­ходило. С целью улучшения пропагандистской работы вы­дали Алану текст обращения ко всем людям доброй воли в России и в мире, ящик коньяку и пистолет Стечкина. Сами же удалились на праздник. Алан убедился довольно быст­ро, что позвонить кому-либо в Москве невозможно, и стал звонить через телефонистку по резервным правительствен­ным линиям к себе в Штаты. В редакцию и приятелям школьным на Среднем Западе. Среди друзей был его од­нокашник по колледжу Рик Блэквуд. Рик теперь служил в морской пехоте довольно далеко от морей—на военной базе у Форта Коллинз, Колорадо. Состоял в звании майора. Майор Блэквуд, обычно сдержанный, в этот раз сильно об­радовался звонку. Сказал даже, что сам Алана разыскивал. Спросил, давно ли Каллисон был в России? Узнал, что Алан и сейчас в России, спросил, есть ли такая вещь, которую американец в России мечтал бы получить от друга из Аме­рики. Каллисон подумал немного, посмотрел на стены ка­бинета президента, на ящик коньяку у стены. Он спросил: «Ты хочешь послать посылку?» Рик подтвердил, сказал, что посылку, но не почтой, а знакомый один едет — захватит, может быть. Алан оглядел еще раз свое новое рабочее по­мещение. Вроде бы все было правильно и уместно. Чего недоставало? «Знаешь, я понял, в помещении, где я теперь работаю, недостает пары сушеных кукурузных початков, indian corn, ты сам вешаешь такие над дверью для счастья и достатка? Тут таких не достать. Пришли не пару, а сразу четыре. И еще стаканчики из коровьего дерьма, а то тут кругом металл и мрамор — холодное все с виду. Стаканчи­ки, ты знаешь, у нас на Среднем Западе я раньше везде ви­дел такие: прозрачная пластмасса снаружи, прозрачная пластмасса внутри, а между стенок — высохший коровий помет. Это весело выглядит. Я хотел бы складывать в та­кой стаканчик ручки и карандаши. Все бы улыбались, по­глядывая на него. Это как раз то, что сейчас нужно». Рик обещал посмотреть. А Алан воздал должное коньяку, рас­строился только, что коньяк был недостаточно мягким. Расстроившись, еще пару часов писал и диктовал для сво­ей редакции. Апотом захлопнул свой офис, временно обо­рудованный в кабинете президента России, и пошел к ре­бятам добавить еще рюмочку.

Когда Алан Каллисон в распахнутой куртке, без голов­ного убора, пыхтя и сопя плелся в Большой кремлевский дворец по площади, ветер был все еще северо-западным. Обнадеживающе северо-атлантическим. И на северо-за­падном ветре держался Реввоенсовет и вся столица России.

Кажется ли вам естественным праздник нацболов в Ге­оргиевском зале в предвосхищении и ожидании ядерного взрыва? Нет, это не пир во время чумы. Потому что пирую­щие вовремя чумы знали, что ехать некуда. Да и не за чем. Все вокруг — чума, да и сами они уже заражены. А наши пирующие могут уехать. На Урал. За Урал. Могут. Как им уда­ется абстрагироваться от непосредственной угрозы смерти? Не приближением ли к смерти они от нее отдаляются?

Смерть страшна неожиданностью. Тем, что появится внезапно из темноты. Схватит, утащит. А если ты подхо­дишь к ней вплотную и постоянно контролируешь ее — лег­че? Вот дайвер. Он на двухстах метрах под водой видит свою смерть и каждым своим вентилем на баллонах с дыхатель­ными смесями ее контролирует. Смерть же рядом — в од­ном движении пальца. Так летчик присматривает за своей смертью в штопоре — немного, пять сантиметров больше правой ноги в левом штопоре—живой. А недодавил обрат­ной от направления вращения ногой — полный рот земли. Они спокойны и сосредоточенны — дайвер и летчик. Им нервничать ни к чему --г- они видят каждое движение своей смерти. Она рядом с ними, и она абсолютно предсказуема. И это дарит душе покой и чувство надежности.

Но есть и другой способ контроля над смертью — стать плодом в утробе матери. Нерожденный младенец сильно волнуется, когда его мать идет по минному полю в какой-нибудь Чечне? Он попросту доверяет свою смерть ей, ма­тери. Вот и весь секрет. Лимоновцы на банкете не такими ли были младенцами? И не Обнинская ли атомная была их матерью? Нет, Обнинская атомная была миной на минном поле, а матерью их была огромная Москва, пересекавшая минное поле с хохочущей пьяной командой в чреве.

Самый же лучший способ побороть смерть — умереть. После смерти смерти нет, это каждый знает. Там, по ту сто­рону смерти, она нас ни за что не достанет.

С этой точки зрения остающиеся в городе миллионы москвичей тоже были неплохо защищены, не правда ли?

Ветер же менялся на западный. Не южный, не юго-за­падный. И было уже темно.

Путин все еще пытался добиться актуализации. Он хо­тел понять, что происходит икаково его личное место в происходящем. Покормить — покормили, но потом опять окружили заботливые, мерно говорящие что-то ласковое фигуры и снова уложили. Сказано было при пациенте, что прозаку больше не давать, а меллерилу уделить большее внимание — дневную дозу довести до 150 миллиграммов. «И славненько», — говорил новый какой-то, незнакомый доктор. А доктор Сапелко тут же был, и слушал, и кивал скорбно. Путин чувствовал: благость меллериловая захва­тила мышцы, но не мозг. Мозг генерировал тревожность и лихорадочную потребность что-то выяснить. Что-то важное осталось невыясненным. Он забыл что, но что-то очень важ­ное. Без чего и жить нельзя. И в перерывах между провала­ми в обморожение сна он все старался вспомнить. И вспом­нил. Сел на кровати. Доктор Сапелко дежурил в комнате. И Путин просто и прямо сказал ему: «Доктор, проводите, мне надо позвонить Бушу и Шредеру, я хочу узнать, что происходит. Кроме них, никто не знает. Они скажут. Это — негласно. Не надо об этом никому говорить».

Сапелко немного смутился, но противоречить не стал. Он только предложил, что надо сперва сходить разведать. И сходил. К разведке подключился и Андрей Мелянюк — московский даос. Отыскали комнату с телефонистками, расспросили, ссылаясь неопределенно на начальство,мож-но ли отсюда звонить с выходом на межгород. Телефонист­ки — девушки добрые, разрешили. Вернулись, подхвати­ли — привели Путина.

Тут выяснилось, что ни Путин, ни военная телефонис­тка не знают, как позвонить Бушу и Шредеру. И пришлось им выходить на спецкоммутатор в Кремле, а уж оттуда— на Вашингтон. Хорошо, что Алан Каллисон, комиссар Рев­военсовета, уже освободил линию связи со Штатами. На­шли возможность, соединили.

Буш не спросил, что Путин собирается предпринимать. Он начал сразу поучать с обычным чувством превосходства. Что, мол, в США полагают, что в этот раз защите жизни гражданских лиц будет уделено большее внимание, чем в «Норд-Осте» и Беслане. И что ветер меняется. Что по про­гнозу американских метеослужб на пятое февраля, после­завтра, ветер в Москве будет юго-западным. Выгодным для террористов. И что он, Буш, и правительство США протягивают руку помощи дружественному российскому наро­ду. А именно: американцы готовы немедленно взять под охрану все военные и гражданские ядерные объекты в России и некоторые важные крупные города, чтобы предот­вратить новые атаки террористов.

На словах о ветре, юго-западном ветре, Путин поду­мал, что это же ветер из Киева. Тот же самый паскудный ветер, который мог бы еще в 1986-м завалить Москву ра­диацией из Чернобыля. Киевский ветер, оранжевый ве­тер. Хитрое лицо Тимошенко. Ненавистное лицо Березов­ского. Киев станет вновь собирателем земель русских — вспомнилось пророчество Березовского. Это они все заду­мали. Но Джордж выручит. Настоящий ковбой, нормаль­ный парень. Он не выдаст Путина на поругание.

Буш сказал, что морпехи вылетят прямо сейчас. Пока они летят, должен поступить звонок от главкома ВВС Рос­сии с подтверждением, что морпехам везде обеспечен воз­душный коридор и безопасность на аэродромах. Осталь­ные детали операции — по ходу, Володя. Аэродромы ка­кие, мы сами вашему главкому определим, ты распорядись, главное, чтобы он делал, как мы скажем, что это от тебя исходит, Володя. Приказ дай, и все, остальное мы сдела­ем, сказал Буш.

— Мне надо подумать, посоветоваться с командой, — ответил Путин.

— Не важно, мои ребята вылетают, первые несколько самолетов, они уже обеспечат прилет всех остальных. Ты не волнуйся, я на тебя не давлю, если твой главком ВВС не позвонит, мы посадим самолеты с десантом в Норвегии. Но я уверен, он позвонит, верно, Volodia?

 

Когда Сечин вошел в путинскую комнату в подземелье во Власихе, президент сидел на низкой кровати и разгляды­вал свои голые ноги — пальцами ног шевелил с упорством. Со спокойным интересом. Путин старался скрестить первый и второй пальцы на каждой ноге. На левой ноге получалось лучше, чем на правой. «Может, я все-таки левша?» — подума­лось. Путин посмотрел на ноги вошедшего Сечина. И огор­чился. Тот был в обуви. Предлагать ему разуться казалось бестактным. А очень бы хотелось проверить, как бы Сечин скрестил пальцы на ногах, у него какая нога половчее?

Сечин грузно водрузился на стул — устал очень. Неко­торое время помолчал. Путин в это время совершал хватательные движения пальцами ноги. Приноравливался. Спросил Сечина:

— Ну, как там, справляетесь?

— Неизвестные позвонили два часа назад на радио «Эхо Москвы» и сообщили, что вода в местах водозабора в Под­московье отравлена биологическим оружием. Это не обя­зательно правда, не подтверждается пока, но на фоне про­исходящего вызывает неприятное ощущение.

— Игорь, ты же в Анголе работал. Там вот готтентоты ловят ящериц пальцами ног, ты рассказывал раньше, дав­но еще. Они как пальцы делают? Жменькой будто бы дли между первым и вторым пальцами ящерицу захватывают?

Сечин стал вспоминать. Он никогда не говорил с Пути­ным о готтентотах. Он о готтентотах знал, поговорить о них мог бы, если бы пришлось, но с Путиным точно ни разу не говорил об этом. Но думать над чудом самореализации не­произнесенных диалогов было некогда, да и не любил Игорь Иванович мистики.

— Они ее, Владимир Владимирович, теперь, я думаю, никак не ловят. Жрут тушенку гуманитарную. Лафа теперь ящерицам. Живи — не хочу.

— Ветер какой там сейчас?

— Да в Луанде как-то с моря все время дует, знаете ли, западный... Кажется. Я не помню уже. У нас? Извините, я как-то перенесся мысленно. Извините. У нас сейчас — за­падный, северо-западный. Крепчает. Я проведать вас хо­тел. Как вы тут?

— Надо бы сказать, чтобы овсянку больше на молоке не варили. У меня от их порошкового молока несварение, газы, пучит. Пусть на воде делают, ты распорядись, Игорь, хорошо?

— Хорошо. Вам поменять комнату надо, Владимир Вла­димирович. Тут система подачи воздуха ненадежная, на этом уровне. Ниже есть еще помещения, мы проверили, там система подачи воздуха лучше. В случае ядерного заражения находиться тут будет небезопасно. Давайте я провожу вас.

Оба встали.

Путин собрал аккуратненько полотенечко, стакан с зуб­ной щеткой и пастой, влез ногами в тапочки и посмотрел на Сечина.

Тот спросил:

— Вы когда с Бушем говорили, Владимир Владимиро­вич, кто присутствовал? Телефонистка говорит, двое муж­чин еще заходили. С бородкой—китаист, похоже, а худой и высокий — доктор этот, что ли?.

Путин поднял брови —лицо, судя по мимике, вспоми­нало, а в голове при этом подобающих процессов не на­блюдалось. Сечин махнул рукой, мол, плевать, и так все известно. Шли недолго, потом лестница сварная, стальная, потом коридор окончательно обшарпанный—простая ста­ринная побелка настенах была ободрана, будто носили тут железные ящики, натыкаясь на стены. Дверь потом сталь­ная. Сечин пропустил Путина внутрь. Это и не очень на комнату было похоже - зал, ангар, что угодно. Склад на­конец. Справа у двери стояло несколько огромных генера­торов — без кожухов и отчасти разобранных. Потом долго тянулись вдаль стеллажи с синими кислородными балло­нами. А слева у стены стояла железная солдатская кровать с одеялом армейским.

— Секундочку, Владимир Владимирович, — сказал Се­чин, развернулся и вышел. Ключ долго вращался в замке. Четыре полуоборота Путин отчетливо услышал. Он вни­мательно слушать начал, потому что свет в помещении был очень слабым, далеким. Пришлось ориентироваться с по­мощью слуха.

Потом, через минут десять всего,  в помещение втолк­нули доктора Сапелко и китаиста Мелянюка. Доктор вор­чал, а китаист нет — пошел сразу на разведку вдоль стены склада и нашел консервы в одном углу. Кран с водой нашел и воду в больших алюминиевых жбанах из-под моло­ка. Померял потом пустое место перед кроватью путинской и очень остался доволен: места для цигун вполне хватало. Потом спросил:

—А в какую сторону тут юг?

—А в какую сам установишь быть югу, в ту юг и будет - по-даосски разрешил Путин.

Вот бы и с ветром так ~ начнет дуть южный, а мы ре­шим, что он северный, и точка. И быть посему. Но тогда, по правде сказать, ведь и Обнинск вместе с ветром будет решительно перенесен на север президентской волей. Не­хорошо. Надо бы отделить ветер от Обнинска. Вот задача. Если бы ветры со всех сторон света дули бы в Обнинск? Если бы воздушные массы всей планеты летели бы туда напористо и сворачивались бы там в воздуховорот, в смерч? Если бы воронка смерча концом своим узким, острием сво­им безжалостным била бы прямо в террористов. Взрывай не взрывай — один вам, гадам, конец. А мы бы еще им от­равляющие вещества со всех сторон распыляли бы. Прямо в воронку. А потом вошли бы и перестреляли их всех на хер, И разложили бы вокруг их тел в блевотине бутылки с водкой. Шприцы тоже туда же. И телевидение бы пригла­сили. Хорошо придумано?

В это самое время наверху, одним уровнем выше, на командном пункте, Сечин, откашлявшись, сказал по воз­можности погромче:

— Товарищи офицеры! Прошу внимания. В ночь на по­недельник, прошлой ночью, Владимир Путин злоупотребил своими служебными полномочиями и нарушил Конститу­цию РФ и присягу президента. Он в разговоре с президен­том США Бушем дал разрешение на захват американскими военными всех наших ядерных объектов и важнейших го­родов. По сведениям наших ВВС, самолеты американцев начнут садиться в Домодедове, Пулкове, Екатеринбурге и Красноярске через пять — шесть часов. На завтра, по про­гнозу дают юго-западный ветер. Власть в стране берет на себя вновь созданный Комитет спасения России. Бывше­го президента Путина я только что пристрелил вот из этого «стечкина», — Сечин показал на кобуру.

Гул пошел по сановнической толпе, слышно было в гуле: «Ну что ж, за работу, за работу... Не будем терять време­ни... Вишь, как вышло-то... Некогда теперь обсуждать... Надо же назначить главного... А американцы чеченов вы­бьют до завтра, успеют ли?.. Сбивать надо американские самолеты... А Козак теперь главный или Сечин?»

Начали составлять Комитете спасения России, Персо­нально, по именам. Решили записаться сначала, а потом решать, что делать. Новая иерархия чиновников должна была возникнуть. И возникла. Главным — председателем Комитета спасения России — предложил Сечин сделать Проничева, начальника погранслужбы и руководителя опе­рации по уничтожению террористов на Обнинской АЭС. Так и сталось — никто не возражал. Проничев пока покла­дистым казался диктатором — мирно спрашивал по каж­дому поводу у Сечина. Хотели инкорпорировать в Коми­тет и Козака, но его не оказалось на месте. Отправились искать. И не сыскали. Но от этого не застопорилась работа Комитета. Готовились первые декреты. О положении в стране, о переносе выборов на воскресенье, первое июня, о новом выдвижении кандидатов.

Козак же был в это время уже на пути в Москву. Чуть позже он войдет в тюрьму «Матросская тишина» в сопро­вождении отряда из пяти верных ему охранников. Потом проследует по коридору уже в сопровождении начальника тюрьмы и местных служащих. Козак подойдет к одной из камер, откроет дверь широко и постоит немного молча у раскрытой камеры, пока дух тяжелый прокуренный чуть схлынет, рассеется. Он будет стоять молча совсем не дол­го, пока не встретится глазами с одним из заключенных. Тогда он скажет:

— Михаил Борисович, Миша, вы домой идите, не надо вам тут... Ни к чему это...

В камеру проскочит начальник тюрьмы — помочь со­брать вещички Михаилу Борисовичу, знаете ли... Началь­ник тюрьмы будет выглядеть нервно. Он быстро начнет шептать узнику:

— Сами знаете, Михаил Борисович, начальство высоко летает, а ответственность вся на мне, это я принял реше­ние вас освободить, без меня бы нельзя никак. Это я. Крицкий моя фамилия. Да вы же и так знаете. Вы запомните? Крицкий, да вот же и визитная карточка у меня наготове. Вы не забудьте, мы же за вас, сами знаете...

Ходорковский когда пошел к двери, Козака уже не было. Вещи он не взял, Крицкий остался в камере с курткой его и с рюкзаком. От двери узник распорядился сухо и строго: «Они со мной». Показал на людей в камере. Потом сказал сокамерникам: «Пошевеливайся, братва, приказ началь­ства—все по домам». Народ засобирался, Крицкий не воз­разил, Ходорковский двинулся по коридору. Во дворе уви­дел, как Козак садится в лимузин. Сопровождавшие его че­кисты — в джип охраны. Мог позвать, попросить подвезти до дому, но нет, не стал, расхотел.

Пешком побрел. Очень долго шел, но каждым шагом наслаждался. Добрел до бульваров. Февраль радостный был, солнечный. «Почему "набрать чернил и плакать"?» — спрашивал себя Ходорковский. Плакать не хотелось. Есть хотелось очень. Он привык получать пищу по тюремному расписанию, а было время уже тюремного обеда. Переку­сить же по пути негде было. Ни тебе пирожков, ни тебе шаурмы какой-нибудь. Впрочем, и денег не было. Ходор­ковский шел в тренировочном костюме по пустым бульва­рам, где только и были — он, голуби и крепкий западный ветер. В какой-то момент остановился и подумал, что ни­кого же из родных все равно нет в этом пустеющем городе. И решил сходить посмотреть на Кремль. И двинулся к Кремлю.

В Кремле прошелся по площадям — на входе у Спас­ской башни никто не остановил. Охрана стояла, но ребята молча расступились перед ним, а он, завороженный нео­бычностью происходящего, не стал спрашивать ни о чем. У одного из солдат, внутри Кремля уже, спросил, где же руководство? В ответ услышал, что руководство на месте. Кому надо, мол, знают, а кому не надо, не хрена и спраши­вать. Ходорковский решил, что он из тех, несомненно, кому надо. И пошел в кабинет президента. Лимонов и ребята очень ему обрадовались.

— Вы, Михаил, туристом тут или работать? У нас к вам просьба — идите к Владу Шурыгину. В Дом правительства. Он там на части разрывается. Силовиков ему оставьте, и он уже к нам сюда переберется со всем силовым блоком министров. А вы берите на себя экономику. Вы — премьер. Декрет Реввоенсовета будет через десять минут. Вызнаете, что уже семь регионов страны объявили о государственном суверенитете? Собирайте их снова, соблазняйте их, ну, не мне вас учить. Собирайте команду по своему усмотрению. Приступайте.           

Ходорковский очень буднично сказал: «Хорошо. Дайте мне своего человека, чтобы представил там вашим и для связи». И пошел на работу.

Когда Ходорковский ушел, Лимонову позвонили со Спасской башни, сказали, хмырь какой-то про него спра­шивает, пройти хочет. Говорит, что из ФСБ, из отдела по борьбе с бандитизмом. Он сам и группа его товарищей осоз­нали и готовы служить делу революции. Пропустили его. И он явился. Предстал. Улыбчивый парень с открытым русским лицом. Понькин. Андрюха Понъкин. Майор Понькин.

Это было 4 февраля 2008 года.

Вечером этого дня сменится знак года—придет Желтая Земляная Крыса.

И взаимодействие стихий породит новые метаморфозы сущностей.

Пока же у нас такая обстановка:

Морпехи США в воздухе. В одном из самолетов — Рик Блэквуд. У него в рюкзаке сушеные початки кукурузы, а стаканчики с дерьмом он не нашел. Это ничего, дерьма в Москве своего теперь хватает.

Северокавказские боевики в Обнинске минируют об­шивку ядерного реактора и производят небезопасные дей­ствия с пультом управления.

У Комитета спасения России завтра обращение к на­ции, как они это называют. Без прессы притом. Прямо из бункера сигнал погонят на запасной военный Софринский телевещательный центр, оттуда — на спутник.

Реввоенсовет заседает в Кремле.

Владимир Путин заперт в техническом помещении под­земного командного пункта РВСН и мечтает о том, как по­том, попозже, назначит президентом России того аккурат­ного японского мальчика, который касался его в сентябре двухтысячного года. И тогда острова Курильские отойдут японцу, оставшись российскими. Через мгновение он по­делится этой своей политстратегической идеей с китаис­том Мелянюком, а также с доктором Сапелко. Мелянюк из вежливости одобрит. А доктор мрачно скажет: «Таблет­ки наверху остались, Владимир Владимирович».»

 

***

 

Конечно, и в этом описании революции можно найти немало бреда. Однако надо отдать должное Доренке – он фактически оказался первым, кто поведал общественности о своем видении, как будет проистекать революционная смена власти. Не мною первым замечено, что программы всех российских компартий состоят из двух частей. Часть первая называется «Как плохо при капитализме», а часть вторая называется «Как хорошо будет при социализме». А о том, как будет происходить переход от капитализма к социализму, программы либо умалчивают, либо говорят крайне общие слова. Например, скажут, что нужна революция или всероссийская политическая стачка – а о конкретных деталях ее совершения не говорят и даже не думают. С этой точки зрения творчество Доренко, хотя и, напомню, может стать легким предметом для критики, тем не менее ставит ряд реальных вопросов.

Не будем указывать на наиболее явный недостаток данного творчества: что Доренко описывает лишь верхушечный переворот в столице и игнорирует его поддержку организованным рабочим и протестным движением. А чего вы хотели от Доренко, он же «элита»! Хинштейн с свое время обнародовал перехват телефонного разговора Доренки с Березовским, где телекиллер отчитывается перед шефом о содержании своей очередной передачи: «То есть у меня вот Ирак, Дума, масса всего. Стоны народные всякие. (Примечание Хинштейна: последняя фраза произносится с пренебрежительной издевкой)» («МК», 12 февраля 1999 года).

Еще из сценария Доренко следует отметить вот какие вещи. Во-первых, заметьте, одному из органов новой власти автор дал имя «Комитет спасения», уже получившее известность в ходе протестных акций. И это название автор дал органу, составленному чиновниками прежней власти, которые хотят просто пересесть в руководящие кресла, не меняя по сути политической системы. Потрясает контраст между харизматическими лидерами во главе Реввоенсовета и революционного правительства и «опытным, заслуженным», но при этом совершенно безликим главой буржуазного «Комитета спасения». Автор не рассказывает подробности о развитии ситуации двоевластия, очевидно, оставляя этот вопрос для размышления нам. А думать об этом придется.

И еще. Вот вы тут обличаете АКМ и НБП за их любовь к акциям «прямого действия», называете их за это «провокаторами», но, как видно, именно этот их талант и оказался решающим в ходе революционных событий. Революционная ситуация – это именно такая ситуация, когда луженая глотка плюс мегафон плюс решительность плюс кое-что ещё – это необходимое и достаточное условие, чтобы делать историю. Совет остальным организациям, которые не хотят в ходе революционного взрыва не остаться на обочине – либо сами в срочном порядке учитесь этому делу, а если не можете – то ищите дружбы с организациями, которые это умеют. Хотя бы через тот же МЛФ.

А если же кто-то из Кремля или из-за океана захочет повторить описанный сценарий с захватом Обнинской АЭС и под этим предлогом ввести в Россию войска НАТО для охраны буржуазного строя, то таким ребятам мы можем сказать: отдыхайте. Во-первых, Обнинской АЭС не существует. Действительно, первой АЭС в мире была Обнинская АЭС, запущенная в 1954 году, но к настоящему моменту она закрыта в связи с исчерпанием ресурса. А даже если на Калининской или Смоленской АЭС произойдет взрыв при попутном ветре на Москву, то никаких катастрофических последствий для Москвы не будет. Максимум, что будет в Москве – слегка повысится радиоактивный фон, но для населения это будет не опасно. Напомним, в результате Чернобыльской аварии пострадали только ликвидаторы, работавшие в непосредственной близости от разрушенного реактора. А из жителей «зараженных» территорий никто не пострадал. Точнее, если кто-то и пострадал, то лишь из-за нервного стресса, вызванного собственной радиофобией. А когда «зеленые» утверждают обратное, знайте – 3,14здят. Все эти «зеленые» состоят на содержании американского госдепа.

А если описанный сценарий захочет повторить кто-то из оппозиционеров, то им мы посоветуем не ждать очередного чеченского теракта как повода для дестабилизации обстановки. Чеченские боевики – это, вообще говоря, вещь весьма реакционная. Свои громкие теракты они устраивают тогда, когда эти теракты выгодны режиму – например, когда надо провести очередную операцию «преемник», найти повод для закручивания гаек или для отмены губернаторских выборов. А в критические моменты чеченские боевики помогали всегда были на стороне Кремля: известно, как в октябре 1993 года Дудаев направил Ельцину поздравительную телеграмму по поводу «ликвидации коммунофашистского мятежа», а перед выборами 1995 и 1996 года бандиты легко прекращали все боевые действия (чтобы не портить имидж кремлевскому режиму), и «отрывались» лишь после выборов.

Для дестабилизации обстановки как обязательного условия необходимы массовые народные выступления, подобные тем, что были в январе 2005 года. Задача коммунистов – не проспать эти выступления. А готовить их.

В развитие темы - к вопросу о предсказательной силе. Вот из рецензии в газете "Лимонка" (№297) к произведению Доренко:
Когда начал читать – смеялся:
«Шрёдер на правах друга семьи наезжал в Москву теперь чаще прежнего. Он был послом западного мира при дворе Путина. Особым послом, по особым поручениям послом, на самом высоком уровне послом. В Москве он говорил от имени германского и американского руководства, а потом ехал в Берлин и Вашингтон и там дела устраивал – политические размены в путинских интересах… Нефть уже стоила 96 долларов за баррель, и немец хотел удостовериться в надёжности поставок из России. А русский хотел убедить немца в этой надёжности».
Когда через неделю, включив радио и услышав в новостях: «…бывшего канцлера ФРГ Герхарда Шрёдера, который занял руководящий пост в Северо-Европейском газопроводе…» – я заплакал.

И ещё о предсказательной силе. Вы не поняли, почему в книге Ходорковский в 2008 году обитает в "Матросской тишине", а не в Краснокаменске? Думали, это ляп автора? Ничего подобного. Читаем в СМИ за 21 марта 2007 года:
Басманный суд Москвы вчера признал незаконным проведение предварительного следствия по новому делу в отношении экс-главы ЮКОСа Михаила Ходорковского и главы МФО МЕНАТЕП Платона Лебедева в Чите. Теперь можно ожидать, что осужденные будут отправлены в Москву.

А вот новости уже от июля 2007 года: Козак в качестве преемника может-таки отодвинуть Иванова с Медведевым